Не хочу быть обывателем от науки
24.01.2008НАУКА
— Как вы относитесь к выражению “провинциальная наука”?
— Не знаю, кто выдумал это понятие. Наука не может быть провинциальной. Вне зависимости от того, где живут и работают ученые, они читают одни и те же труды, публикуются в одних и тех же научных журналах, получают результаты по одним общепринятым методикам. А вообще о науке лучше говорить как о глазах общества. Потому что без нее человек слеп.
— Верно ли утверждение, что наша наука бедна деньгами, но богата талантами?
— Конечно, денег недостает. Высокий уровень квалификации — а ученые принадлежат именно к таким людям — государство должно поощрять. Иначе кто пойдет в науку? Ученый должен быть материально обеспеченным человеком (не имею в виду вклады в швейцарском банке). Но здесь важно не переступить некую грань. Перекормленный ученый плохо думает — надо, чтобы он был чуть-чуть голоден. Однако если он совсем голодный, то вовсе перестанет творить.
— Для вас есть Бог в науке?
— Это мои учителя — уже покойная Тамара Никандровна Кулаковская, академик ВАСХНИЛ, и нынешний директор Института почвоведения и агрохимии Иосиф Михайлович Богдевич. Они для меня непререкаемый авторитет. Иосиф Михайлович, благословляя меня на работу в нынешней должности, сказал: “Под большим деревом кусты не растут. Старайся, чтобы рядом с тобой была хорошая поросль”. Я это хорошо запомнил. Приветствовал написание коллегами докторских диссертаций — практически все защитились раньше меня — потому что заинтересован в качественном составе нашего института. Сейчас у нас пять докторов наук, в прошлом году получили шесть патентов. Тамару Никандровну вспоминаю не только как большого ученого, но и как прекрасного человека. Она была научным руководителем моей кандидатской диссертации, дала массу замечательных советов. Как вам, например, такие ее слова в отношении языка моей научной работы: “Фразу, как женщину, надо гладить до тех пор, пока она не улыбнется”?
ЧЕРНОБЫЛЬ
— Как ваш институт работает на производство?
— Главная наша тематика — реабилитация загрязненных Чернобылем территорий. Конечно, с учетом экономической целесообразности. Мы держим на контроле, занимаемся научным обеспечением программы переспециализации хозяйств. Один из таких примеров — бывший совхоз “Комаринский” Брагинского района. Хозяйство сейчас специализируется на откорме КРС. Результаты очень хорошие.
— За 19 лет изменилось у вас отношение к последствиям Чернобыля?
— Конечно. Когда произошла эта катастрофа, в Беларуси было очень мало ученых, которые имели достаточное представление о поведении радионуклидов. Вначале мы все испугались: к чему все это приведет. Страх был от незнания проблемы. Потом каждый год получали научные результаты, и сколько проб нужно было взять, чтобы составить соответствующие карты! Сейчас на нас мировая общественность смотрит как на специалистов, которые компетентны в этом вопросе.
— В Беларуси постоянно происходит корректировка загрязненных территорий: земли с более высоким уровнем активности переводятся в менее активные. В то же время Минздрав имеет намерения ужесточить нормативы содержания радионуклидов в продуктах, ужесточив их до российских показателей. Есть ли здесь связь и как это соотносится одно с другим?
— То, что загрязненные территории постепенно становятся чище, — естественный процесс. А ужесточение нормативов нужно для того, чтобы мы могли торговать с зарубежными странами. Ведь Беларусь производит мяса больше, чем может потребить. Сегодня есть проблемы по содержанию в нем стронция, который накапливается в костях. Здесь важно не прогадать, исследовать рынок. И, тем не менее, я всегда считал, что ужесточение норм всегда во благо человека. Надо приветствовать такой шаг государства, потому что производство в таком случае направлено на новые технологии, которые позволят нам быть здоровее.
ОПАСНОСТЬ
— Куда вы деваете образцы проб с загрязненных территорий? Выбрасываете?
— Что вы! Это было бы вредительством. Где взяли почвенные пробы, туда надо их и отвезти. Когда исследуем зерно, от него ничего не остается, сжигаем его в муфельных печах. На территории института нет никаких могильников или захоронений. Конечно, у нас есть хранилище образцов, проб повышенной активности, есть хранилище изотопов, потому что наш институт обладает повышенным классом опасности. У каждого сотрудника есть чип, который определяет дозу, накопленную во время работы.
— Природные мутации имеют отношение к Чернобылю?
— В природе всегда были аномалии. Вспомните хотя бы петербургскую Кунсткамеру, которая создавалась еще при Петре I, когда знаниями о радиации еще и не пахло. Сегодняшние уровни радиоактивности не способны привести к мутации. Люди пострадали в основном от радиоактивного йода в первые дни после катастрофы. Но период его полураспада — восемь дней, а через полтора-два месяца он практически весь исчез. Однако следы до сих пор остались в виде заболеваний щитовидной железы. На сегодняшний день основную опасность для здоровья представляют цезий и стронций.
СРЕДСТВА
— Как финансируется госпрограмма по преодолению последствий катастрофы? Достаточно ли выделяется средств на чернобыльскую науку?
— Знаете, сколько ни дай, все будет мало. Судите сами, для страны это очень накладно: все-таки 23 процента территорий имеют загрязненность свыше 1 кюри, и 6 процентов бюджета государство направляет на минимизацию последствий катастрофы. В прошлом году Министерство финансов выполнило план по всем показателям (было выделено полтриллиона рублей). Единственное, что меня смущает, на науку выделялось недостаточно средств, только 0,8 процента.
БОГАТСТВО
— Что значит для вас слово “богатство”?
— Я работаю не только в элитарной, но и в богатой отрасли. Богатой не в материальном смысле, а в интеллектуальном. Ведь ученый каждый день поглощает знания, открывает что-то новое для себя. То, чем мы занимаемся, — престижно, актуально и важно для страны. И я горжусь таким богатством. Наш институт соответствует мировым параметрам.
АМБИЦИИ
— Возможно ли, будучи доктором наук и директором НИИ, избежать облачения в амбициозный мундир?
— Не могу согласиться с руководителем, который считает себя самым умным. Умный он потому, что находится на вершине пирамиды — ему дальше видно. Да и ученая степень мозгов не добавляет. Если ты работаешь в науке, нельзя останавливаться. Иначе станешь обывателем.
Конечно, мне как директору приходится решать много организационных, финансовых вопросов, быть и политиком, и дипломатом, и психологом, поддерживать научный климат в коллективе. Но должность руководителя — это в первую очередь постоянный труд. Не люблю людей, которые, получив высокий пост, могут опоздать на работу или во время рабочего дня нырнуть в бассейн. Себе такого не позволяю. Прихожу на работу первым и ухожу последним. Держу себя в ежовых рукавицах. Боюсь что-то упустить. И если рабочий день прошел неэффективно, чувствую дискомфорт.
— В своем романе “Зубр” Даниил Гранин, описывая период лысенковщины — “облысение науки”, рассказывал о поколении ученых, сделавших в ту пору карьеру. Им были несвойственны сомнения, инфаркты, укоры совести. Относится ли это к современным ученым?
— Совесть и сомнения — атрибуты ученых. Если у человека нет сомнений в своей работе — это не ученый. Ведь каждый идет по непроторенной дороге, работает за народные деньги, а эти деньги надо оправдывать. Конечно, и в науке есть люди, уверенные сразу и во всем. Себя к ним не отношу. Если что-то не получается, страшно переживаю.
ВНЕДРЕНИЕ
— Все ваши научные разработки внедряются или есть такие, которые по определенным причинам внедрить невозможно?
— Вопрос внедрения, пожалуй, самый сложный. Наши ученые разработали столько прекрасных рекомендаций, методик, инструкций, мы даже форматы выдерживаем такие, чтобы они были доступны и главбуху, и агроному. Но беда в том, что их прочитать некому. Нужно заинтересовать кадры на местах: чтобы специалист поехал в село не по принуждению, привлечь его рублем. Это нужно для того, чтобы заработал процесс расширенного воспроизводства, и тогда появятся деньги от результатов, как в совхозе “Комаринский”, который вышел на уровень рентабельности, просчитанный в бизнес-планах.
МАСТЕР
— Привычно видеть ученых за компьютером или с ручкой в руках. Можно ли когда-нибудь увидеть вас с молотком или вы считаете, что строитель должен строить, а ученый грызть гранит науки?
— Я вырос в стружках, отец был мастеровой, много столярничал. И первый вариант дома на даче в Вязынке (кстати, это родина Янки Купалы) строил сам. В доме любые неполадки устраняю самостоятельно, я — технарь, понимаю механику, увлекаюсь радиотехникой, люблю все ремонтировать, от часов до швейных машинок...
— Предпочитаете быть пассажиром или водить машину?
— Я — автолюбитель. Когда был аспирантом, рассекал на мотоцикле “Ява”, потом купил старый “Запорожец”, откатался на нем лет десять, умудрился его продать и на вырученные деньги купил жене пальто. Потом приобрел “УАЗ -469”, именуемый в народе “козлом”, а потом уехал на стажировку в Вену и, сэкономив на еде, купил себе удачную модель “Жигулей”. На ней ездил бы и по сей день, если бы не один случай. У меня был день рождения, и сотрудники подарили мне ... руководство по эксплуатации автомобиля “Мерседес” и брелок к ключам. Прихожу домой и говорю жене: “Наверное, это был намек: машина, на которой я езжу, видимо, мне не подходит”... Так я пересел на подержанный “Мерседес”. Что касается неполадок в двигателе, устраняю их самостоятельно.
ДИРЕКТОР
— Вы изменились за восемь лет руководства институтом?
— Все эти годы я учился быть руководителем, вырабатывал свой стиль. Руководителю следует выстраивать управленческую пирамиду, а не опускаться до уровня конкретного исполнителя. Важно уметь обосновать, доказать необходимость тех или иных научных исследований. Конечно, иногда это непросто — как говорится, не блины на ворота вешать! Сегодня нужна экономическая целесообразность исследований. Заниматься бесполезным проектом — все равно что ассигнациями печку топить. Ну и, конечно, пригодился опыт, почерпнутый у моих наставников. Хочу вам признаться: только в прошлом году я впервые был удовлетворен результатом своей работы в качестве директора института. Эта мысль посетила меня на нашем ученом совете. Помню, подумал тогда: Тамара Никандровна была бы мною довольна.
— Директор института — потолок для вас? В одном из интервью российский нобелевский лауреат Виталий Гинзбург рассказывал о том, какие страсти разгораются в среде российских ученых, когда они стремятся попасть в академики. В академической больнице для ученых-неудачников даже специальные койки предусмотрены...
— Может быть, в России потому и стремятся в академики, что там платят очень большие деньги. В нашей стране по-другому. Но пройти в академики непросто. Надо быть весьма заслуженным человеком. К тому же, не забывайте, голосование тайное, а это значит, что больше срабатывает неофициальная характеристика человека. Признаюсь, что пока в академики не стремлюсь. Но, конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
ХАРАКТЕР
— Умеете признавать ошибки?
— Да. Бывает, сгоряча поругаю кого-то. После этого ночью плохо сплю и думаю: зачем я это сделал? Руководитель ничего не должен делать сгоряча: голова у него всегда должна быть холодной, надо всегда найти возможность себя сдержать. Ведь одно негативное слово директора может восприниматься его подчиненными как трагедия.
— Вы карьерист по натуре?
— Я целеустремленный человек и в какой-то степени карьерист, честно признаюсь. Всегда работал на одной должности, но думал о той, что на ступеньку выше. Конечно, думал и о должности директора института — ведь это олимп в науке.
— Откуда такое чувство юмора и пословицы, которыми изобилует ваша речь?
— У нас сегодня почему-то принято употреблять иностранные слова: контоминированные земли, например, в переводе с английского “загрязненные”. Что, нельзя по-русски сказать? Мой девиз — простота в общении с людьми.
ЭНЕРГИЯ
— Как вы относитесь к идее строительства на территории Беларуси атомной станции?
— Хорошо отношусь. Атомной энергии не надо бояться. Думаете, от тепловых электростанций сплошная польза? Вредные выбросы там огромные, не зря труба такая высокая: чтобы все дальше рассеивалось. Беларуси нужна надежная АЭС. Атомная станция — не атомная бомба. Если бы на ЧАЭС работали строго по инструкции, трагедии бы не случилось. Ведь там было 10 степеней защиты!
Выкачивая земные недра, уничтожая ресурсы, мы отнимаем будущее у своих детей и внуков. Конечно, нам нужно использовать местные источники энергии, в том числе и солнечную, но прогресс остановить невозможно. Будущее все-таки за атомными станциями. Например, в маленькой Бельгии их целых шесть!
— На ваш взгляд, сейчас в Беларуси достаточно используется солнечная энергия?
— Думаю, что нет. Будучи в США, я видел, как там используют солнечную энергию. В штате Айдахо трактора работают на рапсовом масле. От работы двигателя запах стоит драниковый! Помню, мы с коллегой не удержались и пошли в поле прямо на этот запах. В Америке уже лет 40 занимаются выращиванием рапса для производства топлива. В нашей республике эта культура тоже прекрасно растет. Радионуклиды связываются с белковой частью и уходят в жмых. Так что масло получается экологически чистым продуктом. Да и жмых можно использовать, добавляя в основной корм скоту. Получается сбалансированный корм для животных. А ведь пока у нас с этим проблема — белка не хватает. Солома запахивается в качестве органического удобрения, что повышает плодородие почв. К тому же рапс хороший предшественник для зерновых. В общем, выгода со всех сторон. Мы подсчитали: если в каждом хозяйстве 15 процентов площадей засеять рапсом, то масла хватит для работы машинно-тракторного парка в течение года.
ЛИЧНОЕ
— Самые счастливые дни в вашей жизни?
— Их несколько: это день рождения дочери, защита кандидатской диссертации и дни рождения внуков Максима и кнопочки Полинки. У меня прекрасная семья. Кстати, Полинка родилась два года назад в день утверждения моей докторской диссертации.
— Что больше всего запомнилось из детства?
— Был интересный случай. Родители держали больших кабанов, по два года. Колбас делали много. Вкусные! Но есть не разрешали, только на праздники. У нас печь большая была, и на ней кольцами эти колбасы развешаны. Не дай Бог съешь, такую взбучку получишь! Однажды пришел я из школы и не удержался. Думаю, была не была. Кусок отломал, съел, потом думаю: мать увидит, поглядел-поглядел, надо это кольцо доесть, а потом гляжу — они по три висят, заметят, что в одном месте два осталось... В общем, я все три “ухандохал”, остальные раздвинул так, чтобы не заметно было. Лежу на печи еле-еле. А мать пришла: “Ну что, сынок, ты не ел? Может, захворал?” Был такой грех у меня...
— У вас есть увлечения?
— В детстве я был домоседом, увлекался фотографией, музыкой, чтением. В студенческие годы руководил эстрадным коллективом. Играю на аккордеоне. У меня старый был аккордеон, а недавно купил Weltmeister. И когда нахлынет грусть, сажусь и играю. Свой репертуар, из прошлых лет. Современный — “я беременна, но это временно” — у меня как-то не получается. Люблю украинские напевы, Ободзинского...
— Какой вид отдыха предпочитаете?
— В отца пошел, наверное: вообще не умею отдыхать. Когда увольнялся из Института почвоведения, у меня скопилось 13 отпусков. По закону оплачены были только три, остальные, естественно, пропали. Санатории не люблю. Почему-то времени жалею. С удовольствием провожу время на даче. Люблю цветы, чтобы для внуков качели были. У нас всегда на даче гости.
— Как удается поддерживать форму?
— Наверное, я какой-то неправильный — спортом недостаточно занимаюсь. Вешу больше 100 кг, рост 187. Нужный размер костюма сложно выбрать, потому и обижаюсь на нашу легкую промышленность.
— Агеец-ученый и Агеец-человек отличаются друг от друга?
— Хотя я по знаку зодиака Овен, не люблю принимать скоропалительных решений. Поэтому в науке не приемлю незрелого продукта. Думаю, что амбиции Овна можно регулировать и правильно расставлять приоритеты. Полагаю, что человек и ученый во мне мирно уживаются.
Нина ЗЛЫДЕНКО и Наталья ПРИГОДИЧ.
Фото Олега Белоусова