Женщина внутри своего тела

Заметки о седых детях, мечтающих повзрослеть, и творческом мире Марии Малиновской

Когда я размышлял, с какой фразы начать рассказ о новой(!) книге стихов “Под прозрачной рукой” 17-летней Марии Малиновской, подмывало сказать: “Эти стихи — о любви”. В самом деле — какие еще темы могут занимать юную поэтессу, да разве не с любви начинается творческий путь в юности, когда первые чувства бередят душу и норовят перепрыгнуть из сердца в стихотворные строчки? Но сказать так — ошибиться в главном. Ошибочно понять лирический мир Марии. Уже сейчас, на стадии его формирования, он интересен своей цельностью (при размытости отдельных сегментов). Имя — под стать. Она дева, словно дева Мария (не о девственности, конечно, речь), и стихи находятся между страстью и отчуждением от любви, между взрослением и боязнью перехода из мира детей в мир взрослых. Кирилл Ковальджи, отправляя мне в прошлом году подборку Машиных стихов, сопроводил их такими словами: “Внутренний рост обогнал ее возраст”. Это было сказано о стихах 15-летней поэтессы, только-только выпустившей дебютный сборник. А после, когда процесс взросления продолжился (надо полагать, обоюдный, и внутренний, и внешний), родился вывод: “Я с радостью отметил, что ее стихи и эссе становятся всё интереснее. Явная поэтическая одаренность, острая восприимчивость, пытливый ум, взыскательная начитанность. Плюс загадочная противоречивость натуры”. И это — в частном письме! Кирилл Ковальджи, охарактеризовав тот стартовый капитал, с которым Мария Малиновская входила в поэзию, не упомянул разве что о теме, средоточии поэтических путей. Какая уж тут любовь (хотя ею и проникнуты страницы новой книги)! В стихотворении “Я буду тебе” Мария выбирает неявный композиционный ход — на психологическом уровне. Двенадцать строк становятся прообразом молитвы, где число 12 — не случайно (“в этих двенадцати клятвенных строках”), оно дополняется библейским подтекстом, становится апостольски-правдивым, что подчеркивается атрибутацией текста: “в соборе”, “бессильной святой” (как и 12 апостолов, оказавшиеся бессильными в “войне с предательством” Голгофы), “блаженно и строго”, “причислена к лику его”. И это обращение к любимому? Нет, это — обожествление. Символьный ряд работает однонаправленно, 12 строк — 12 апостолов и заглавие: “Я буду тебе” — как будто богу — божеству этого лирического мира. Мира, в котором героиня — дева (вот еще одна аналогия) находится на определенном жизненном рубеже — и в этом суть опережающего внутреннего роста, о чем и говорил Ковальджи. Несоответствие — взрослое тело, но душа ребенка (или в какой-то момент, что, на мой взгляд, парадоксально, наоборот) — также находят продолжение в стихотворных строчках. “Жутко быть ребенком, просто дико, / Если бьется женщина внутри…” Бьется — и на уровне сердечного ритма, и, вырываясь наружу, сама по себе — о стенки истончающегося кокона. И осмысление этого боя, битвы с самой собой, когда ребенок — седеет — метафористически становясь взрослым, когда протагонист и антагонист сходятся в общей беде и общем спасении: “Мой скиталец, ребенок седой / с непроглядной, с недетской бедой…” Беда не только и не столько в возрасте и физиологических изменениях организма. Беда — в духовном одиночестве, когда сверстникам не интересны рассуждения о преломляющейся и строящейся одновременно душе — они погрязли в соцсетях, в просторах Интернета и становятся чуждыми по духу — о чем с ними поговорить? В этом еще один шаг к беде, к бьющейся женщине с не по возрасту взрослыми глазами. Лирический цикл “Посвященный” открывается кульминацией — относительно всей парадигмы творчества Малиновской — “Ведь хочется вместо страницы / Склониться к мужскому плечу”. Но в нем самом есть стержень, боль несоответствия. И куда тут “подруге”, которая становится Снежной королевой для своего маленького Кая! Снег тут не цветаевский, иной — на висках. И это снова метафора — непонятно, побелены виски у “посвященного” или тут — проседь душевная, проявившаяся от невозможности перелететь моря и обнять, воплотить идею, которая “во плоти”: “из-за трена чьего бы то ни было знай / из-за крена / из-за верности вновь из-за верности / зверь на стих”. Это полушепот, медитация, лишенная знаков, лишенная декламатической интонации — наговор пресловутой “внутренней” женщины (и в этом кульминация непосредственно цикла). В то же время, при всей искренности строк, при всей их пронзительности, чувствуется, что они появились в фантазии Марии, подсказаны от одиночества и невозможности прикоснуться (или — еще раз прикоснуться) к плечу любимого. Не столь важно, есть ли он на самом деле. Не принципиально, черты одного или нескольких вместил “посвященный”. Но — оставил послевкусие одиночества, приравненного к расстоянию: “дальше чем есть на свете молчание…” (это как более немыслимое расстояние, чем между тобой и мною). В этой системе и лето сравнивается с Летой, вернее, наоборот: “не сравнивай лето и Лету”. А что, он сравнивает? И он же — он! — выдвигает эту идею, “затею” — во плоти. Стоит ее воплотить, и — “расплатимся оба”! Это было написано в марте, а про Лету — в августе. А спустя несколько календарных листков: “отпускаю объятия вдаль”. И словно крик: “Не возвращайся в тот проклятый город…” И — возврат к своему одиночеству. Без него — никуда, без него не будет стихов, потому что путь, отмеченный потерями, только и может отразиться в этих стихах, пока в них “Я не хочу ТЕБЯ терять // В твоих объятиях”. Не хочу, но теряла ведь, возвращаясь в памяти и стихах, отмеченных “взыскательной начитанностью”: “Мы встретимся… шесть лет назад”. Шесть лет назад — это когда? В 9, в 11 лет? Чушь собачья! Сказано же, что внутренний рост опережает физиологический. А значит отсчет времени тут совершенно иной, словно у Мураками в “Кафке на пляже”, когда Саэки-сан, потерявшая в 20 лет возлюбленного, навсегда осталась в 15-летнем возрасте — с ополовиненной тенью. Только камень от входа тут совершенно иной. И потеря — иная. Встреча, которой не суждено повториться — или даже состояться. Повторяю — тут совершенно иной отсчет времени! И одна ночь — например “На 24 ноября” — может стать квинтэссенцией взросления, когда проснулся и — повзрослел. Когда так и тянет посмотреть на себя со стороны и воскликнуть: “Просыпайся! Ночь прошла… / Ночь… и девятнадцать лет”. Рассуждать о метафизике и временных колебаниях лирического мира Малиновской можно долго. Но необходимо точно отдавать отчет, что при всей разноамплитудности лирических сдвигов, личность протагониста, полностью — в контексте данных стихов — ассоциируется с Марией. Это дневниковая лирика, в чем-то сходная с цветаевской, но лишенная обреченного одиночества и, как следствие, пронзительности цветаевских строк. Впрочем, сравнения неуместны. Творческий путь извилист и неровен, и куда выведет Марию — неясно. Пока — есть локальные успехи, публикации, “Липки” etс. Но нужно понимать, что всё это — прикладное, прилагаемое, не имеющее непосредственного отношения к творчеству. Возможно, через пару лет Маша вычеркнет из этой книги половину — если не больше — текстов, но останутся те, в которых наиболее ярко проявился конфликт взрослеющего человека, сбрасывающего оболочку ребенка, отбрасывающего в угол игрушки и стремящегося в совершенно иную — пока неизученную и неопознанную — жизнь.