70 лет назад частями 37-й гвардейской стрелковой дивизии 16 стрелкового корпуса 65-й армии Белорусского фронта освобожден городской поселок Озаричи. Как известно, после освобождения этого населенного пункта на калинковичской земле наступление наших войск несколько приостановилось. Гитлеровцы намерены были прикрываться здесь «живым заграждением» из узников трех лагерей смерти, созданных под открытым небом, в болотах возле поселка Дерть и деревни Подосиновики. Оккупанты рассчитывали, что многие узники, заболевшие тифом, бросятся в объятия к своим освободителям и заразят красноармейцев. Но этим планам не суждено было сбыться.
70 лет назад был освобожден городской поселок Озаричи, недалеко от которого гитлеровцы создали три лагеря смерти под открытым небом.
Освобождение ...Утром мы заметили, что немцев нет нигде, даже на сторожевых вышках. Те, кто обнаружил это раньше, бросились к штабелям хлеба. Последовали взрывы, люди погибли. Оказывается, перед уходом немцы заминировали хлеб и ворота. В лагере началась суета. Было видно, как по ту сторону колючей проволоки в белых халатах от сосны к сосне пробираются вооруженные люди. Они зашли в лагерь. Узники стали бросаться к ним, обнимать, целовать. Мигом разнеслась новость: одна из матерей встретила своего сына — солдата Красной Армии. Наши бойцы объяснили, что лагерь заминирован, выходить следует только по тропинке в одну колею. Люди воспрянули. Паники и давки не было. Кто мог, встал на ноги и пошел. Вдруг впереди раздался взрыв. Подойдя к тому месту, увидели, что лежит убитая женщина, рядом с ней ее живой ребенок. Шаг в сторону стоил бывшей узнице жизни... Люди медленно движутся вперед. Коля Лабович, его маленькие сестрички Маруся, Лена и Паша отстали. Паша совсем слабая. Ее посадили на обочину, сами пошли дальше. Никто не может помочь, так как сами еле ноги передвигают. Да и свои детишки помощи требуют. Отставших подберут солдаты. Миша Лабович остался в лагере. Его, как и мать, скосил тиф еще раньше. Бабка Кудиновская идет одна. Ее муж не смог встать, он лежал в лагере. Потом старушка проклинала себя, что оставила его, немощного, там. Оставила... и больше никогда не увидела. Один за другим идут жители нашего поселка. Все пока живы. Даже Юзик Левкович в рваной фуфайке и в дырявых валенках, из которых блестят его голые пятки, идет как все... И вот наконец вышли из леса, минули поле, и перед нами Озаричи. Быстрее бы в хату, отогреться. Дома разрушены. Есть и относительно уцелевшие. Но без стекол. На земле масса убитых, видно, что бои доходили до рукопашных схваток. Красноармейцы воевали за Родину, очищали ее от нечисти. Сколько же фашистские нелюди принесли горя нашему народу! Солдаты распределяли нас по квартирам. Уже к вечеру Озаричи были заселены. Нашу семью пригласили в землянку. В ней было тепло, уютно и даже светло. В углу стояла гильза от снаряда со сплюснутым верхом. Оттуда торчал фитиль. Он горел. Хоть тусклый, но свет был в этом подземелье. Ночь прошла тихо и спокойно. А утром нас разбудили и велели уходить подальше от линии фронта: немцы могут попытаться опять прорваться сюда. И снова людская колонна зашагала по дороге. Пришли в какую-то деревню. Многим нашим жителям удалось поселиться в одной большой хате. Растопили печку. Стали хозяйничать. Тепло, запахло домашним очагом. Люди повеселели, вскоре разбрелись по деревне в поисках пропитания. Мы с ребятами обнаружили возле бывших буртов мерзлую картошку. Такую “мерзлячку” раздобыли и другие искатели. Женщины приготовили из картошки деликатесы. Всем досталось понемножку. Обогревшись, подкрепившись, люди ожили. Но немецкий “санаторий” успел многим аукнуться — заболели. Армейский врач бегло осмотрел всех. По его совету бабушку, дедушку и меня отправили на лечение в другую деревню. А маму, Лиду, Нину, Валю — в другое место. Так мы разлучились, уехав в разные стороны.
Неизвестность Мама ничего не знала о нас. Мы — о ней. Братишка Виктор на принудительных работах у немцев. Он уже совсем взрослый, ему пятнадцать. Может, найдет выход и ускользнет? Где папа? Он был в партизанах. Где Миша? Жив ли он? Сплошная неизвестность. Тогда мы не знали, что совсем близко, возле деревни Заболотье, на безымянной высоте погиб и похоронен наш восемнадцатилетний Миша...
Опять разлука Нас завезли в деревню Ковальки. Солдаты поставили на довольствие. Кормили супом с колбасой, поили компотом из настоя сосновых веток. Он был очень горьким. Но я его пил — хотелось жить! Обмыли нас в палаточной бане, пропарили одежду, распределили по домам. Дедушку поместили в один дом-лазарет, меня и бабушку — в другой. Снова разлучили. Но все же мы были в одной деревне.
Горький хлеб На полу хаты — солома. Это постель. В “гостинице” много людей. Здесь по-настоящему комфортно, тепло и уютно. Я болею, чувствую себя плохо. И вдруг знакомый домашний запах хлеба вскружил голову. Вспомнился мамин хлеб, и я в бреду зашептал: “Мама, попроси у тети скориночку”. Тетя услышала меня и подала кусок еще горячего хлеба. Я с радостью стал его есть, но почему-то хлеб был горьким на вкус, как полынь, и я отдал окрайчик бабушке. Она мне пояснила, что хлебушек очень вкусный, а кажется горьким потому, что я болею. Бабушка пригласила доктора, чтобы женщина в военной форме осмотрела меня. Они долго беседовали, врач давала какие-то таблетки. А бабушка, сказав, что и сама чувствует себя неважно, достала из чемодана свои хромовые сапоги и подарила врачу. Та же в ответ отдала нам свои кирзовые и из них по заказу бабушки мне пошили сапожки. Я выбросил рваные “шкрабы” и с удовольствием носил новую обувку. Болезнь потихоньку отступала, я выходил из кризисного состояния.
Метель Все бывшие узники были распределены по домам, по хатам, военные всех кормили и лечили. И вот ударил мороз, поднялась пурга, повалил большой снег — зима напоследок решила показать свой характер. Сугробы — по самую крышу. Останавливались поезда. Солдаты ходили по хатам и приглашали всех, кто в состоянии, идти расчищать дороги. Страшно было представить, что было бы с нами, если бы в такую погоду находились в лагере. Наверное, и освобождать бы уже было некого. Наши сердца переполняло чувство огромной благодарности к освободителям.
