Лука Романович Говорушко (справа) с женой Анастасией Сергеевной и ее братом Алексеем Шинкевичем, погибшим на Ленинградском фронте. 1933 год (фото из семейного архива Говорушко)
Отец, отправив мать по соседям с этой ужасной новостью, вскрыл мобилизационный конверт. Когда мать вернулась, он уже упаковывал самое необходимое в небольшой фанерный чемодан.
В военном билете отца отмечено: служил в Красной Армии с 23 июня по 15 декабря 1941 года....В декабре сорок первого в лютый мороз постучался в дом молодой парень, назвался Игнатом, шофером из райпотребсоюза. Сказал, что привозил картофель в лагерь для военнопленных в Могилеве и встретил там Луку Романовича. Если бы тот не окликнул, никогда бы не узнал директора школы: черный, изможденный, видно раненый, потому что плохо передвигается. Пока машину разгружали, тот записку написал: вот прочитайте и сделайте так, как он просит. Дрожащими руками мама взяла сложенный вдвое клочок оберточной бумаги, развернула: «Найди литра четыре самогонки, сала и еще чего-нибудь, возьми у Якова паспорт, гражданскую одежду, валенки и поддевку. Приезжай в Могилев и с вокзала иди, куда укажет Игнат. В лагере спроси полицейского Охрименко, отдай ему половину самогонки и сала и скажи, что приехала за мной. Скорей, а то не дождусь...» Немцы в деревню заглядывали от случая к случаю и довольствовались курами и яйцами, по схронам с запасами продуктов не лазили, а потому довольно быстро удалось собрать по соседям 3 кило сала, несколько колец деревенской колбасы и кусок полендвицы. Самогонку как раз выгнал Яков, муж сестры Ганны. Она наполнила три резиновые грелки, заняв их у соседей. Потом нашла старый, но еще крепкий самотканый мешок, нашила на него несколько фальшивых заплат и соорудила большой рюкзак, обвязав вложенные в углы небольшие картофелины куском брезентовых вожжей. На дно положила старую мужнину поддевку, потом грелки с самогоном, валенки и штаны, потом сала и колбасы, потом, чтобы были под руками, две поллитровки с самогоном, завернутые в старый треух. Накрыла все связанным самой свитером и старым потертым пиджаком, сверху же аккуратно разложила несколько килограммов сохранившейся в соломе на чердаке ароматной антоновки. Мешок завязала куском шпагата, обвязав узел вожжами.
* * *
В детстве я не раз спрашивал отца: убил ли он хотя бы одного немца? Отвечал он, как говорят, уклониво: стрелял, а вот попадал ли — не знаю. Много позже понял: не хотел, чтобы дети знали, что убивал людей, пусть и в бою. Удивительное дело: за свою журналистскую карьеру я проинтервьюировал не один десяток участников и героев войны, но со стыдом должен признаться, что обстоятельного разговора на эту тему с отцом так и не получилось. Разбирая документы, когда его не стало, я обнаружил конверт с надписью «Эдику». В конверте оказались краткие воспоминания, написанные корявыми буквами человека, перенесшего инсульт, и озаглавленные «Война». С трудом я продирался не только через почерк, но и через смысл: в ряде слов были пропущены буквы, а в некоторых предложениях и слова. ...На грузовике их привезли в Рогачевский райвоенкомат, где каждому вручили предписание. Отец должен был заступить на должность политрука Гомельского военного госпиталя, однако госпиталь успели эвакуировать. Переночевав на вокзале, пошел в облвоенкомат, и его направили политруком 4-й дорожно-комендантской роты 80 дорожно-эксплуатационного полка 21-й армии. Срочно обмундировали в обычную солдатскую гимнастерку с офицерскими петлицами. После двухнедельной боевой подготовки на плацу одной из воинских частей вручили противогаз, пистолет, винтовку-трехлинейку и «путевку на тот свет» — целлулоидный пенальчик, в котором помещалась записка с фамилией, именем-отчеством, адресом и военкоматом, откуда призван. Его рота охраняла и обеспечивала движение на одном из участков шоссе Гомель — Минск и располагалась неподалеку от деревни Звонец. Из сводок было известно о жестоких боях под Могилевом, о том, что немцы заняли Рогачев и Жлобин, а потом были выбиты оттуда, что у них много танков, пушек и самолетов, которые уже бомбили Гомель. В конце июля под Звонец передислоцировались остатки двух полков 21-й армии, разбитых под Рогачевом и Жлобином. Когда от командования поступило устное указание лицам командного состава срезать с гимнастерок петлицы и нарукавные знаки, стало понятно, что противник вот-вот ринется на Гомель, а потом на Смоленск и Москву. В случае пленения офицеру лучше сойти за солдата.«Страха в общем-то не было, — писал отец, — скорее ощущение спокойной обреченности. Иногда казалось, будто все это происходит не со мной. Но я почему-то знал, что не погибну...»10 или 11 августа получили команду передислоцироваться на шоссе Гомель — Довск и заняли оборону в уже вырытых окопах примерно на середине этого участка, но ближе к Довску. В роте большинство тех, кого подобно ему мобилизовали из Гомельской и Могилевской областей. Вооружение — трехлинейки, немного гранат и бутылки с горючей смесью. Ранним утром 13 августа в расположение роты прибыли командир полка Андрианов с комиссаром. И как нарочно, вдали послышался треск мотоциклов и с позиций наших стрелковых полков началась стрельба в сторону Быхова. «Мы тоже стали стрелять в ту сторону, хотя никого не видели... И вдруг стали свистеть пули с тыла, со стороны Гомеля. Андрианов предположил, что стреляют наши и говорит: Говорушко, иди или ползи за сосонник и разведай, кто стреляет. Если наши, скажи, что мы еще здесь...» Он, пригнувшись чуть ли не до земли, побежал, но позади вдруг ухнуло и его — как бревном по пояснице. Упал, правой рукой дотянулся до поясницы, а там — все разорвано осколком, рука в крови... Кричит, зовет на помощь и сам не верит, что докричится. Но подползла медсестра Мария Игнатович, стала перевязывать. И опять ухнуло. «Говорят, снаряд в одну воронку два раза не падает, а вот Марию, когда она стояла на коленях надо мной, осколками ранило в обе ноги...» Видно, медсестра разворошила рану, когда заталкивала туда тампон и перевязывала, потому что от боли он потерял сознание. Очнулся тоже от боли, которую причиняли толчки телеги по ухабам — везли в тыл. Отвоевался, решил отец, в первом же бою ранило, да как! — чуть ли надвое не разорвало. Спустя несколько минут к телеге подбежали двое немцев, третий сидел на мотоцикле метрах в двадцати. Стало ясно, кто стрелял со стороны Гомеля — рота попала в окружение. Один из немцев почти с уверенностью выкрикнул:
— Комиссар? — Нет, политрук! — ответил ездовой автоматически.Показалось — это конец, так как уже знал, что Гитлер в начале июля издал приказ: комиссаров и евреев расстреливать на месте. Немец срывает с него пилотку... У отца с тридцати лет стали выпадать волосы, и он, как рассказывал, не хотел начесывать их остатки с виска на лысину, а потому с тех пор и до конца жизни брил голову наголо.
— Зольдат! — кинул фриц напарнику, потом приказал развернуть лошадь и двигаться за мотоциклом.Телега остановилась у гумна на окраине села Новый Кривск, занятого немецкой частью. Лошадь немцы выпрягли и забрали, ночевал в той же телеге. А утром привели четырех пленных красноармейцев и приказали уложить раненого на попону и доставить в расположенное за несколько километров село Петравичи. Там он провел два или три дня. Немцы делали попытку рассортировать пленных: тех, кто мог самостоятельно передвигаться, выстраивали в колонны и отправляли в Бобруйский лагерь военнопленных. Раненых грузили на машины и увозили в направлении Могилева. Спустя пять дней отец оказался в Могилевском лагере военнопленных — там его впервые за пять дней осмотрел пленный военфельдшер. Промыл рану бензином, перевязал бинтами, нарезанными из солдатских маек. «Тебе надо стараться скорее встать на ноги, иначе не выживешь, — посоветовал он. — Учись ходить через боль, хотя рана глубокая и болезненная, кость раздроблена, но нервы не задеты».
* * *
У мамы был выбор: ехать до Могилева из Красного Берега, но с пересадками, или из Рогачева напрямую. До Красного Берега ближе, всего семь километров, до Рогачева все двадцать. Она выбрала Рогачев, пусть идти дальше, но в поезд надо умудриться сесть лишь раз. Яков ее поддержал и посоветовал выйти из дома не позже пяти утра. Он спросил, что скажет полицаям или служащему станции, если спросят, куда направляется. И она рассказала придуманную вчера легенду: «Под Могилевом у двоюродной сестры два дня назад памёр муж, год болел, все гроши пошли на лекарства. Фрося осталась одна с тремя детьми, ни похоронить, ни поминки справить. Вот собрала усяго таго, что было, и выбралась в дорогу...»* * *
Мама подошла к лагерю и увидела три ряда колючей проволоки, окружавшей огромную территорию, почти примыкавшую к Днепру. Через каждые 30 — 50 метров стояли будки с немецкими охранниками, вооруженными «шмайсерами», по углам вышки с пулеметами. За проволокой может двадцать, может тридцать огромных дощатых бараков, но люди, как муравьи, почему-то копошились снаружи — сновали туда-сюда, потирая руки от холода и хлопая себя по бокам. Некоторые стояли в длинных очередях у котлов, как она поняла, было время обеда. Несмотря на мороз, от лагеря исходило тошнотворное зловоние, отхожие места были практически открытыми. Какая же вонь здесь стояла в августовскую жару, подумала она. Долго ждала, пока из ворот лагеря, где ряды проволоки смыкались и были перекрыты шлагбаумом с немецкими охранниками, не выйдет русский полицай. Минут через двадцать к воротам подъехал грузовик, из которого первым делом выпрыгнули два молодых полицая с палками, а из кабины вышел немец с автоматом. Попросила позвать пана Охрименко. Отошла к березе, вынула из вещмешка заранее припасенную белую наволочку, переложила в нее две грелки с самогоном, два куска сала и виток колбасы, пару килограммов антоновки и стала ждать. Охрименко оказался кругломордым, рыжим мужиком ее возраста с просмоленными от курева усами, белесыми бровями и ресницами. «Кого хочешь забрать?» — «Лукаша Говорушку». — «Знаю, знаю коммуниста твоего, упартый, жить хочет». — «Что ты, какой он коммунист?» — «Не пужайся. Проговорился, что директором был в школе. А кто на такую должность беспартийного поставит?» Она спросила, где ей дожидаться мужа. «Переночуй у кого-нибудь в деревне, а завтра, как солнце поднимется, будь в том лесу, — он показал рукой туда, откуда она пришла. — Я их завтра выведу вроде бы за дровами, человек тридцать. Он будет последним, отстанет у леса. Переодень и на станцию. Если что — скажете, были, мол, в деревне на похоронах, сейчас к себе добираетесь». Утром до леса не дошла — добежала. Солнце только поднималось. Аж в жар бросило, когда увидела группу медленно бредущих к лесу со стороны лагеря людей. Уже потом разглядела: последний шел медленно, тяжело хромая на правую ногу и оглядываясь по сторонам. Догадалась, он. Прислонился к первой же сосне, а потом сел, медленно сползая по стволу. Идущие впереди стали оглядываться.— Быстрее, быстрее вперед, пусть подыхает, если идти не может! — закричал Охрименко незлым охрипшим голосом, и военнопленные прибавили шаг.Потом мама призналась мне, что, встретив отца в лесу, не узнала бы и испугалась: не лицо, а череп с остро торчащим носом, обтянутый желтой кожей, поросшей седыми патлами, свисающими и с висков, и с затылка. Только глаза в провалившихся глазницах были его, но их еще надо было разглядеть.
